Жить свободно

Валерий, свободные и независимые люди такими рождаются? Или эти качества в человеке формируют окружение, время?

В.П.: Я заметил, что окружение и время сильно влияют на несвободных людей, а особенно на людей из творческо-артистической среды (не даром говорят, что актер – профессия изначально зависимая). Иной раз, сталкиваясь с тем или иным проявлением несвободы человеческой, я цепенею от тех перемен, которые вижу в людях. Особенно это касается тех людей, которых я знал с юных лет как достаточно свободных (используем это слово условно – так как полная свобода, на мой взгляд, ведет к гибели) людей, а теперь наблюдаю их обутыми в рабские кандалы, замаскированные под дорогую фирменную обувь. Хотя, возможно, эти люди были зависимыми изначально, просто какое-то время не было благодатной почвы для того, чтобы это проявилось. Мой жизненный опыт подсказывает, что все основные черты и качества человека заложены в нем с рождения, и только в соответствующей среде, при определенной влажности, температуре, направлении ветра они расцветают – проявляются. окрашиваясь цветом, который был до поры до времени сокрыт.

Ваше становление проходило в окружении, из которого вышло немало свободных людей. Михаил Шемякин, Михаил Барышников, Лев Додин, Сергей Соловьев – друзья Вашей юности. Все выросли свободными людьми в несвободное время. Что так повлияло на ваше поколение: оттепель, сам Ленинград или, может быть, вы так влияли друг на друга?

В.П.: Знаете, в юности все люди отважнее, смелее, тоньше и даже выше – в самом прямом смысле. А с годами люди становятся поприземистее. Неспроста это! Наверное, и сам город влиял. Ведь Санкт-Петербург был имперским городом, но в годы моего детства превратился в уездный. Нам нечего было есть, не в чем ходить, но у нас были Эрмитаж, Русский музей, филармония, чудесные библиотеки. А когда я наблюдаю за современной молодежью, понимаю, что сегодня у них столько соблазнов, столько отвлекающих моментов, что им просто некогда глаза поднять и выйти из своего виртуального мира, в котором вместо хорошей музыки им преподносят пошлую попсу, а вместо Эрмитажа – перфомансы. Происходит подмена ценностей и девальвация настоящих сокровищ. Комфортная, сытая, безмятежная жизнь не ставит вопросов перед поколением. Вот люди и не задумываются о том – свободны ли они. Их ничего не зажимает, поэтому к какой свободе им стремиться?

Да, наверное, это все-таки город… Только представьте, что во времена моей юности на Невском проспекте можно было встретить Бродского, Довлатова, Аксенова, Соснору... Вася Аксенов ходил в шляпе, длинном шарфе и элегантном пальто – для многих, кто тянулся к чему-то выходящему за рамки обыденности, он был образцом для подражания. Поэтому могу понять и Бродского, и Барышникова, которые отказались приезжать на Родину, когда это стало возможным, потому что того Петербурга, города, в котором жили мы, просто нет. От той эпохи, от того северного сияния, подарившего озарение многим талантливым людям нашего поколения, практически ничего не осталось.

А Вы в детстве ощущали, что живете в несвободной стране?

В.П.: Нет, не ощущал. Осознание пришло в подростковом возрасте. Я учился в передовой художественной школе (СХШ) в уникальном классе – так сошлись звезды. Со мной учились будущие знаменитые художники и поэты: Михаил Шемякин, Боря Кругликов, Олег Григорьев, Наташа Абдулаева, Ася Векслер, Кукрыниксы и Борис Ефимов.

А мне в руки однажды случайно попался иностранный каталог книг по истории искусств, где я увидел потрясающие издания – альбомы в толстых переплетах и на глянцевой бумаге, посвященные художникам Возрождения и импрессионистам: Мазаччо, Боттичелли, Микеланджело, Да Винчи, Ван Гогу, Сезану... В конце каталога были еще представлены пластинки: Бетховен, Моцарт, Гайдн, Брамс – в красивых, ярких, глянцевых конвертах… Мне было лет 13, и вот тогда я почувствовал какой-то диссонанс между тем, что нам навязывала официальная пропаганда про «загнивающий запад», и тем, что я увидел в этом каталоге. Рядом с каждой позицией были проставлены цены, хоть и в долларах, но двузначные, что говорило о том, что издания эти стоят недешево. Я задумался: не может же бездуховное общество, которое погрязло в пороке и катится в пропасть, издавать такой ассортимент альбомов по искусству и пластинок классической музыки. В то время как у нас – в «прогрессивном» обществе – изданий такого качества днем с огнем было не сыскать. Отечественные пластинки стоили 1-30 рублей, но слушать их было невозможно. «Раз такие альбомы, такими тиражами и по такой высокой цене печатаются на Западе, значит, они пользуются спросом, – думал я. – В то время, как от советского зрителя большая часть мировой культуры вообще отрезана непроницаемым железным занавесом». Помню, в Эрмитаж из Москвы приехала выставка Пабло Пикассо. И нам в СХШ сказали, что каждый, кто будет замечен на этой выставке, будет отчислен. Что говорить о буржуазном искусстве с Пикассо во главе, если многие собственные поэты, писатели и художники были раздавлены или сметены советской системой? Выводы напрашивались сами собой.

В СХШ Вашим одноклассником и был Михаил Шемякин. Расскажите о вашем общении.

В.П.: Миша в нашу школу попал, когда его семья вернулась из Германии, где служил его отец. Конечно, в «загнивающей Европе» у него был совсем другой «обзор», нежели у нас. Шемякин был убедителен и органичен в своей любви к Брейгелю, Ван Гогу, Босху. Мишины ранние работы были навеяны именно этими художниками. И кстати, у меня сохранились некоторые его рисунки времен СХШ. Судьба распорядилась так, что Миша подсел за парту именно ко мне, и я поддался его «тлетворному» влиянию. Именно он открыл для меня вышеперечисленных многих замечательных художников и импрессионистов в том числе, которых в художественной (!) школе мы «не проходили», а проходили мимо. А ведь когда-то под гипнозом пропаганды я их не воспринимал – они не вписывались в советскую систему ценностей. Теперь же, вкусив и распробовав запретный плод, я нарисовал зачетную композицию «Сбор урожая» в технике Ван Гога, а фигурки людей на этой картине написал в стиле Милле. Миша же рисовал какие-то искривленные фигуры и суровые лица в духе Брейгеля и Босха. И нас обоих отчислили. Это при том, что до прихода Шемякина в класс, я был отличником. Преподаватели не могли понять, что со мной происходит. А просто мне после общения с Мишей стало неинтересно существовать в тех рамках, в которые нас загоняли. И я ушел в художественную школу при училище барона Штиглица. Оно считалось ниже уровнем, чем СХШ, но атмосфера в нем была более демократичная и свободная. А еще поражало само здание – это что-то феерическое!

Миша же после отчисления из СХШ пошел работать такелажником в Эрмитаж. Я, кстати, тоже начал подрабатывать такелажником, но в Русском музее: развешивал картины, перетаскивали ящики с произведениями искусства. Это был интересный и очень полезный опыт.

А как Вы попали во ВГИК?

В.П.: Нам было по 14 лет, когда на Юнфильме, который существовал при Ленфильме, в экспериментальной юношеской студии мы познакомились, а потом и подружились с Сережей Соловьевым и Левой Додиным. У нас были общие кумиры: Блок, Рахманинов, Врубель и Мейерхольд. Вообще-то планировалось, что мы с Сережей Соловьевым будем снимать кино. Из-за него я поступил на операторский факультет ВГИКа. Во время обучения начал пижонить: расхаживал по ВГИКу в рясе, носил часы Буре на щиколотке ноги. А когда меня спрашивали: «Который час?», – я деловито приподнимал ногу. Помню, как одна бабушка в метро выпучила глаза и зашептала спутнице: «Смотри-смотри, совсем с ума посходили – часы на ноге!» Что ж, этого мне и надо было – встряхнуть наше ограниченное общество. Было время, когда носил часы на обеих руках. А на недоумение знакомых отвечал отвечал: «Часто приходится ездить из Петербурга в Москву и обратно, поэтому на одних часах поддерживаю петербургское время, а на других – московское, чтобы каждый раз не переводить». Ну, вы поняли?.. Или был другой ответ: «Чтобы не было сколиоза, врач рекомендовал давать одинаковую нагрузку на обе руки». Когда в родном городе работал у Андрона Кончаловского на картине «Дворянское гнездо» и был влюблен в актрису, я разгуливал по улицам в гусарском ментике, взятом на киностудии. Можете себе представить реакцию прохожих? Но очень быстро я в современном советском кинематографе разочаровался. Понял, что фильмы, ради которых я пришел в кино, больше снимать никто не позволит – «оттепель» сворачивалась.

Тогда я и бросился в фотографию, которая стала для меня не только работой, но стала призванием.

Вернемся к Санкт-Петербургу. Город на Неве породил еще одно поколение менестрелей свободы. Гребенщиков, Цой , Курехин, Шевчук – весь роковый андеграунд времен перестройки зародился именно здесь.

В.П.: Да, в то время город еще мог воспитывать, подпитывать и формировать Личности. А сейчас Санкт-Петербург утратил свою воспитательную и формирующую функцию – истощился. Город выдохся, устал, махнул рукой и стал просто туристическим центром.

Гребенщиков и Шевчук были, и остаются до сих пор, абсолютно свободными людьми. Из их поколения мне ближе всех Юра Шевчук. Этот разговор мы начали с того, что некоторые творческие люди, вкусив популярности и известности, сходят с прямых рельсов свободы и скатываются на обочину пошлости. А Юрий Шевчук остался верен себе и своему творчеству.

Борис Гребенщиков всегда был очень популярен – его знали, его слушали. Но официального признания он очень долгое время не имел, в СМИ его изображения не появлялись. И тогда я подумал, что надо это положение исправить. Ведь в то время мою фотографию могли принять в любом издании и опубликовать под «самыми разными соусами», независимо от того, кто был на ней изображен. Так появились мои портреты Бориса Гребенщикова. Так же в свое время было и с Владимиром Высоцким. Меня чрезвычайно привлекала его личность и феномен «Таганки». Высоцкого слушали и обожали повсеместно, но власть его всячески «задвигала», поэтому никто и не делал для него профессиональных съемок в студии. Эту миссию взял на себя я. Наснимал столько, что хватило на отдельный фотоальбом. Мои фотографии Высоцкого и Влади разошлись по всему миру.

Валерий, Вы тот человек, который сынициировал возвращение городу на Неве его исторического названия!

В.П.: Да, в некотором роде это так. В свое время я взял творческий псевдоним Петербургский, сказав себе и окружающим, что откажусь от этого пвсевдонима лишь тогда, когда моему городу вернут родное название. Под этой фамилией меня отказывались печатать, но я уже был популярным фотографам, и деваться редакторам было некуда. Единственной газетой, как тогда говорили «орган печати», где я сам не хотел публиковаться, была «Правда». Потом мне рассказали, что произошло однажды на редакционном совещании. Один мой недоброжелатель на редколлегии заявил: «Что вы носитесь с этим Плотниковым. Сейчас появился новый фотограф – Петербургский, снимает не хуже, чем ваш Плотников!» Я торжествовал!

Спустя годы я познакомился с Анатолием Собчаком. Изумительным человеком он был, сложным, настоящим лидером. Не только властителем дум, но при этом лидером культурным, интеллигентным – плоть от плоти своего города. Я напомнил ему о необходимости вернуть городу исторические название – отказаться от «воровской кликухи, революционного погоняла». Собчак вынес мое предложение на референдум, и жители поддержали возвращение городу его подлинного имени. Так моя мечта осуществилась! Горжусь тем, что сегодня живу в городе Санкт-Петербурге. Городе, в котором живет дух свободы!