Лицо московской национальности

Анатолий Бальчев

…ОТРЫВОК ИЗ ОДНОИМЕННОЙ КНИГИ КОМПОЗИТОРА И РЕЖИССЕРА АНАТОЛИЯ БАЛЬЧЕВА.

Рассказ о Володе Высоцком я поместил в конец моего романа. В разных главах я, конечно, упоминал о нем, но постепенно понял, что теперь, среди героев моего повествования, я о нем не напишу. Володя – особая планета. И напишу я о нем, следуя за своим чувством, так, как приходят вспышки моих воспоминаний, не заботясь о хронологии и последовательности.

… Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить...

И это, в сущности, о Володе в большей даже, наверное, степени, чем о ком-то еще. Слишком много друзей, сотоварищей пишут и говорят, а что они знают о нем по-настоящему?

... 23 числа вечером я сидел дома, позвонил Володя: «Ты что там? Давай, приезжай в ВТО». Зачем звал? Я не задумывался, может, что-то обсудить хотел, песни к «Зеленому фургону»? Приехал, и он подъехал на своем «Мерседесе», поставил машину на бордюр прямо перед дверью – мы же ненадолго. Вошли в зал. Все, кто там был, конечно, заметили нас: «О, Володя, Володя…» Он нечасто приходил в ВТО. Мы сели одни. Потом приехала Ксюша. В ВТО не всех пускали, надо было ее встретить, мы вышли, встретили. Володя, помню, был в такой красивой кожаной курточке. Мы что-то задержались перед входом, и он стал говорить Ксюше: «Возьми, возьми». У него были с собой деньги, много, большая пачка 25-рублевок, кажется, кто-то ему долг отдал. И вот он говорит ей:

– Ксюш, возьми деньги, тебе надо, возьми…

А она отказывалась:

– Володя, что ты, зачем?

Он настаивал, и у меня возникло такое четкое ощущение, что он освобождался от этих денег, так настойчиво отдавал их Ксюше. А с другой стороны, может быть, он хотел, чтобы у нее были деньги, чувствовал, что скоро ей придется непросто. Не помню, взяла она или нет, я об этом решил даже не думать. Здесь уж я точно не свидетель…

А потом мы поехали из ВТО домой, он попросил меня сесть за руль его машины:

– Ты на машине? – спрашивает.

– Да.

– Оставь, поедем на моей, – и дал мне ключи.

Почему-то с нами еще увязался Дружников. Я попытался его не запустить в машину, а Володя говорит: «Пусть едет». Мы подъехали к дому. Выходя из машины, Володя вдруг вспомнил про бутылку водки из ВТО, к которой мы там даже не прикоснулись. А ведь я ее замалчивал, не хотел, чтобы Володя пил: по его состоянию было видно, что он сильно чем-то изможден, но он своей крепкой рукой у меня ее все-таки отобрал: «Ты мне дай ее, не волнуйся, я сам пить не буду – у меня же гости». И они втроем (Володя, Дружников и Ксюша) направились в сторону подъезда.

На другой день поехал с концертом в провинцию, в город Касимов. Там во Дворце культуры мы выступали перед олимпийской сборной по гребле. Они там жили, эти гребцы, и нам тоже домик дали. Странные это были сутки. Было очень душно и жарко. От жары дико болела голова. Я спросил, где можно искупаться. Говорят: «Вот Ока». Я попросил отвезти туда, нашел чистое место, искупался.

Когда вернулся, сел попробовать инструмент, все клавиши были мокрые. Такая духота и влажность. Тем не менее, я попытался спеть Вознесенского «про человека и его трусы», соскальзывая пальцами с клавиш, но – как-то прокатило...

После выступления нас пригласили в сауну, но у меня страшно болела голова. Я отказался и попросил что-то «от головы». Нашелся анальгин. Через какое-то время я уснул и проснулся рано утром. Никого нет – пошел пройтись по лесу. И вдруг чую: холодно, ветер, что-то непонятное, какой-то дикий перепад температуры. И я про Володю подумал, как он там, выпил же, и такая погода, плохо ему наверно, помирает от головной боли, так подумал. И как-то неуютно, нереально, нелепо стало мне в этом лесу. «Чушь какая-то,» – подумал я и пошел обратно.

Утром черная «Волга» организатора нашего десанта доставила меня в Москву.

Прихожу домой. А у меня уже тогда на телефоне стоял автоответчик, в то время, кстати, редкость. Я включил, а там голос Юры Иванова: «Толь, скажи, правда, что Высоцкий умер?» Я похолодел. Набираю сейчас же Володе, и кто-то там подошел, Севка или Валерий Палыч, говорят: «Да, приходи». И я побежал туда. Он лежал на кровати со сложенными руками. Для меня это был абсолютный шок. И вдруг перед глазами утро и тот же ветер, неожиданный холод – все мои ощущения, когда ходил по этому потустороннему касимовскому лесу... И вот так случилось, что Володя проделал свой последний путь в любимом «Мерседесе», в котором я нечаянно оказался шофером. А начиналось все так, как обычно начинается – радужно и беззаботно. Я был молод, жил у Миши Лермонтова, я вообще много скитался по разным квартирам, теперь проезжаю по Москве и вижу – здесь я жил, там я жил, почти в каждом районе были мои пристанища. Где-то снимал, где-то у друзей. Миша любил поэзию, был образован и, естественно, любил Высоцкого. Самое смешное, что он пел его песни, знал 4 аккорда и пел таким звонким голосом, что мог разогнать толпу. Хороший человек был Миша.

И вот как-то раздается звонок телефона, Миша подходит:

– Да, але, – и вижу, у него как-то рука застыла у уха. Молчит. Думаю: что случилось такое? Пауза, потом он говорит изумленно:

– Кип, тебя, Высоцкий!

– Как Высоцкий?

– Высоцкий.

Я беру трубку.

– Толя, привет, это Володя Высоцкий.

– Да-да, здравствуйте.

– Слушай, мне Севка сказал, что ты можешь помочь ему в одном вопросе, хотел бы узнать поподробнее. У тебя будет время встретиться?

– Да, да, конечно.

Так мы познакомились.

Назначили встречу, не помню где, и вот так встретились первый раз. В чем там было дело я уже рассказал подробно в главе про Артамонова – история с машиной – это были наши первые совместные шаги и встречи. И вот так с самого начала и всегда, сколько бы я ним не общался, я все время видел, что он постоянно кому-то помогает. Он добрый очень был человек. Всегда помогал всем, чем мог, сам, будучи в сложных положениях, если знал, что человеку плохо, помогал.

Севе – особенно. И потом, после аварии, когда у Севы было плохо со здоровьем, с головой, Володя, когда он бывал занят, все время просил меня: «Толя, последи за Севкой, посмотри, чтоб он не пил, пригляди Севу». Он постоянно о нем думал, оберегал его.

Таково было его отношение к друзьям: постоянно устраивал чьи-то дела, хлопотал, несмотря на дикую занятость и нехватку времени на себя. Дальше мы стали с ним общаться на более-менее постоянной основе.

Однажды произошел очень важный перелом в наших с ним отношениях, крайне ценный для меня на всю оставшуюся жизнь. Меня попросили подобрать песню для одного фильма, которым занимался Панкратов-Черный. Я приехал к Володе и решил с ним посоветоваться насчет этой песни. Говорю:

– Володь, ты же знаток Серебряного века, посоветуй какие-нибудь стихи для песни к фильму.

– Что за фильм? – он меня спрашивает.

– «Похождения графа Невзорова» Алексея Толстого.

Он так подумал немного, а потом говорит Оксане, она была в доме:

– Оксан, достань там в комнате из секретера листок.

Она достает исписанный хорошим почерком листок. Стихи. Володя протягивает их мне:

– Почитай, – говорит. – Может, тебе подойдет.

Я читаю и вижу – в десятку – ну то, что надо! Я говорю:

– Володь, это же твои…

– Да, мои стихи, но ты возьми. Я вообще-то своих стихов никогда никому не даю, я сам пишу, ты знаешь. А ты попробуй.

Это были его гениальные стихи «Подшит крахмальный подворотничок...» И я неожиданно стал единственным композитором, который с его разрешения написал музыку на его стихи. А тогда я, потрясенный, кинулся к себе домой, жил недалеко, в Тишинском переулке, раскрыл пианино и начал пробовать. И вот словно Божья искра меня озарила. Я понял – надо делать совершенно в другом стиле, не в Володином ритмическом, а надо делать романс. Я начал, и стало выходить, получаться, я прямо задрожал и помню, отложил, почувствовал, надо чуть-чуть переждать, а на другой день продолжил. И все у меня получилось: интересный романс, необычный. Я понял – написал.

А недели через две мы с Володей поехали к Бабеку. Он накрыл стол, мы с Бабеком немного выпили. У него в доме стоял рояль. Так вот мы посидели за столом, и я говорю:

– Володь, ты мне дал стихи, я попробовал сделать романс, хочу тебе показать.

Мы перешли в дом, я сел, сыграл и спел этот романс. Сначала молчание. Потом Володя говорит:

– Любопытно. Я не думал, что эти стихи можно так повернуть.

Я говорю:

– Ну, Володь, я так почувствовал.

– Неплохо, совсем неплохо. Только вот здесь, смотри, последняя строчка повторятся три раза. А у тебя не так. Ее бы надо повторить.

Там вот как было:

И перед тем, как выстрелить посметь
От уха в мозг и наискось – к затылку,
Вдруг загляделась пристальная смерть
На жалкую взбесившуюся жилку.
Промедлила тут смерть и прогадала…
Теперь обратно в кобуру ложись.
Так смерть впервые близко увидала,
Так смерть впервые близко увидала,
Так смерть впервые близко увидала
С рожденья ненавидимую жизнь.

Я говорю:

– Хорошо, конечно.

Но после его ухода, каюсь, сначала я этот романс записал с Володей Кузьминым без всяких повторов, а когда уже делал запись для диска сам, то все повторы были включены.

Так вот, возвращаясь к этому романсу, после этого кое-что очень важное изменилось. Он увидел, что я чувствую его творчество, что я могу быть рядом с ним, как музыкант, он подпустил меня к себе в этом плане. Говорил со мной о «Зеленом фургоне»:

– Слушай, я буду делать фильм. Меня там много очень, я и соавтор, я и сыграю, и я же написал туда стихи, песен пока нет, только тексты. Может, ты, как композитор, попробуешь музыку на них написать?

И я с этим предложением шальной ходил, носился с этими стихами – вот мне Бог послал!

Ничего этого мы не успели… Я сейчас хочу на эти стихи музыку написать. Тогда я так и не сделал этого.